Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна

– это закрыться в себе. Правильнее не отворачиваться от боли, а зарыться в нее, натянуть ее на себя, словно теплое пальто в холодный день. В утрате есть утешение, в смерти – красота, а в раскаянии – свобода. За эту науку Мара дорого заплатила.

Она закончила считать свечи и убрала учетный листок в шкаф. Потом она наверняка забудет, куда его подевала, но кого это волнует? Пора и перерыв сделать. Для обеда рановато, но подобные пустяки тут никого не заботят.

– Стар, я на обед! – крикнула она.

– Ладно! Передавай привет шабашу, – послышалось из недр магазинчика.

Мара закатила глаза. Сколько бы она ни твердила начальнице, что никакая она не ведьма и на шабаш не летает, Старла ее не слушала.

– Как скажешь, – пробормотала она.

Пройдя по темноватому залу к столику с кассой, Мара вытащила из забитого мусором ящика мобильник. «На работе – никаких телефонов!» – гласило одно из немногих принятых здесь правил. Ничто так не портит покупательский настрой, как треньканье телефона, считала Старла. Мара взяла мобильник и двинулась к выходу. Когда она открыла дверь, раздалось кошачье мяуканье, которое у них в магазине заменяло звон дверного колокольчика. Не обращая внимания, Мара вышла на свет. В буквальном смысле.

На телефоне мерцал огонек, и Мара взглянула на экран. За последние два часа ей четыре раза звонил отец.

Мара сунула телефон в задний карман и зашагала по улице.

В Портленде царствовала роскошная осень. Центр города купался в солнечном свете, и приземистые кирпичные здания выглядели почти сносно. Мара шла, опустив голову. Она давно усвоила, что с «нормальными» людьми на улице лучше взглядом не встречаться – на таких, как она, окружающие смотрят с неприязнью. Да и вообще, разве они нормальные? Внутри каждый из них – как она, медленно подгнивающий фрукт.

По мере того как она удалялась от центра, вид вокруг портился. Всего несколько кварталов – а город заметно подурнел и помрачнел. В сточных канавах плавал мусор, на столбах и грязных окнах белели объявления о пропаже детей. В парке через дорогу под деревьями, забравшись в вылинявшие спальные мешки, спали бездомные подростки, а рядом устроились их собаки. Тут и шагу не шагнешь, чтобы какой-нибудь беспризорник не стал клянчить у тебя деньги.

Впрочем, у Мары они ничего не просили.

– Привет, Мара, – поздоровался с ней одетый в черное парнишка. Сидя на пороге, он скармливал тощему доберману леденцы.

– Привет, Адам.

Она прошла еще пару кварталов, поглядывая по сторонам.

Однако Мара никого не интересовала. Она поднялась по ступенькам и вошла в бетонное здание Миссии Господа, Свет Несущего.

Тишина здесь, учитывая количество собравшихся, действовала на нервы. Мара опустила взгляд и встала в длинную очередь, постепенно продвигаясь к столовой.

На длинных скамьях за пластмассовыми столами сидели бездомные. Руками они бережно прикрывали желтые подносы с едой. Столы выстроились в десятки рядов, и за каждым расположились люди, одетые, несмотря на теплый день, словно капуста, в несколько слоев одежды. На головах у многих были вязаные шапки, через прорехи торчали грязные волосы.

Сегодня сюда пришло много молодежи – видимо, совсем с деньгами беда. Мара их жалела. В двадцать она уже знала, каково это – носить с собой все, что имеешь, даже в туалет на заправке, ведь хоть имеешь ты и немного, но больше у тебя все равно ничего нет.

Вместе с очередью Мара медленно двигалась к стойке раздачи, равнодушно прислушиваясь к шарканью ног вокруг.

Здесь кормили водянистой овсянкой с пересушенным поджаренным хлебом. Еда, хоть и безвкусная, утоляла голод, и за это Мара уже испытывала признательность. Ее соседи по квартире не любили, когда она приходила сюда, а Пэкстон говорил, что она кормится за счет чужого дяди, но голод не тетка. Иногда нужно выбирать, еда или квартплата, и в последнее время Маре все чаще приходилось делать такой выбор. Она отнесла пустую тарелку и ложку к серому чану у окна, уже заполненному грязными тарелками, ложками и чашками. Ножей тут не водилось.

Выйдя из столовой на улицу, она медленно поднялась по холму к старому кирпичному зданию с потрескавшимися стеклами и накренившимся крыльцом. Вместо занавесок кое-где на окнах висели грязные простыни.

Ее дом.

Мара обогнула под завязку забитый мусорный контейнер, в котором пытался чем-нибудь поживиться пестрый кот. После улицы глаза ее не сразу привыкли к сумраку. Лампочка в подъезде перегорела два месяца назад, а на новую денег ни у кого не было. А так называемому хозяину и самому было до лампочки.

Мара преодолела четыре лестничных пролета. На двери квартиры, на ржавом гвозде, висело разорванное уведомление о выселении. Мара сорвала остатки объявления, бросила обрывки на пол и открыла дверь. Она обитала в крохотной квартирке со вспучившимся от влажности полом и желтоватыми стенами, пропахшей марихуаной и ароматизированными сигаретами. Ее соседи по квартире сидели на разномастных креслах или на полу. Лейф лениво бренчал на гитаре, а Сабрина, девушка с дредами, курила бонг. Парень, который называл себя Мышонком, спал на куче спальных мешков.

Пэкстон сидел в кресле, которое Мара притащила с помойки неподалеку от работы. Как обычно, одет он был сплошь в черное: джинсы в облипку, донельзя поношенные ботинки и рваная футболка с портретами участников группы Nine Inch Nails. Бледность кожи подчеркивали иссиня-черные волосы и янтарные глаза.

Мара перешагнула через сваленную как попало одежду, коробки из-под пиццы и ноги Лейфа. Пэкстон поднял голову и, одарив Мару укуренной улыбкой, помахал исписанным листком бумаги. По кривым строчкам она поняла, что обдолбался он сильно.

– Последнее! – похвастался Пэкстон.

Мара взяла листок и прочла стихотворение вслух, но тихо, так что никто не слышал.

– Это мы… мы вдвоем… вдвоем в темноте. Мы знаем и ждем… Любовь есть спасение и конец… Никто не увидит, как мы спасем друг друга.

– Поняла? – Он лениво улыбнулся. – Тут двойной смысл.

Его склонность все романтизировать находила отклик в ее искалеченной душе. Мара вглядывалась в слова, как когда-то в школе, целую вечность назад, вчитывалась в шекспировские строки. Пэкстон протянул руку забрать листок, на запястьях белели тонкие шрамы. Он единственный из всех ее знакомых понимал ее боль. Это Пэкстон научил Мару менять свойства боли, лелеять ее, сливаться с болью воедино.

Сабрина подвинулась и протянула Маре бонг:

– Привет, Мар. Хочешь?

– Еще бы. – Ей не терпелось впустить в легкие сладковатый дым, не терпелось ощутить его волшебство, но не успела она сесть на пол, как мобильник у нее звякнул.

Мара сунула руку в карман и достала маленькую сиреневую «Моторолу», которая появилась у нее много лет назад.

– Отец, – объяснила